Владимир Солоухин

Журавли, наверно, вы не знаете, Сколько песен сложено про вас, Сколько вверх, когда вы пролетаете, Смотрит затуманившихся глаз!

Из краев болотных и задебренных Выплывают в небо косяки. Крики их протяжны и серебряны, Крылья их медлительно гибки.

Лирика полета их певучего Нашей книжной лирики сильней. Пролетают, радуя и мучая, Просветляя лица у людей.

Годы мне для памяти оставили, Как стоял я около реки И, покуда в синем не растаяли, Журавлей следил из-под руки.

Журавли летели, не синицы, Чьим порханьем полнится земля... Сколько лет уж, если спохватиться, Не видал я в небе журавля!

Словно светлый сон приснился или Это сказка детская была. Или просто взяли обступили Взрослые, серьезные дела.

Окружили книги окончательно, Праздность мне постыдна и чужда... Ну а вы, спрошу я у читателя, Журавлей вы видели когда?

Чтоб не просто в песне, а воочию, Там, где травы жухнут у реки, Чтоб, забыв про мелочное прочее, Все глядеть на них из-под руки. Журавли! Заваленный работою, Вдалеке от пасмурных полей, Я живу со странною заботою - Увидать бы в небе журавлей!

Я убежден, что Исаак Ньютон То яблоко, которое открыло Ему закон земного тяготенья, Что он его, В конечном счете,— съел.

То яблоко — дитя Земли и Солнца — Родилось, Выросло из завязи, Созрело (А перед этим пчелы прилетели. И дождь прошел, и теплый ветер дул) Не столько для того, чтобы упасть И доказать движеньем по прямой, Что тяготенье вправду существует, Но главным образом, чтоб стать красивым, сладким, И сочным, и прохладным, и большим, Чтобы его, любуясь, разломили И аромат услышали И сладость Вкусили чутким человечьим ртом.

Я вне закона, ястреб гордый, Вверху кружу. На ваши поднятые морды Я вниз гляжу.

Я вне закона, ястреб сизый, Вверху парю. Вам, на меня глядящим снизу, Я говорю:

— Меня поставив вне закона, Вы не учли: Сильнее вашего закона Закон Земли.

Закон Земли, закон Природы, Закон Весов. Орлу и щуке пойте оды, Прославьте сов!

Хвалите рысь и росомаху, Хорей, волков... А вы нас всех, единым махом,— В состав врагов,

Несущих смерть, забывших жалость, Творящих зло... Но разве легкое досталось Нам ремесло?

Зачем бы льву скакать в погоне, И грызть, и бить? Траву и листья есть спокойней, Чем лань ловить.

Стальные когти хищной птицы И нос крючком, Чтоб манной кашкой мне кормиться И молочком?

Чтобы клевать зерно с панели, Как голубям? Иль для иной какой-то цели, Не ясной вам?

Так что же, бейте, где придется, Вы нас, ловцов, Все против вас же обернется В конце концов!

Для рыб, для птиц любой породы, Для всех зверей Не ваш закон — Закон Природы, Увы, мудрей!

Так говорю вам, ястреб-птица, Вверху кружа. И кровь растерзанной синицы Во мне свежа.

Что же нужно, чтоб дерево начало петь? О, поверьте, для этого нужно немало условий, Если даже его древесина красна и звонка, как медь.

Допустим, Что деревце проросло сквозь тяжелую, плотную сырость суглинка. Но корова пройдет — слизнет языком, Пешеход пройдет — разомнет каблуком, Потому что деревце, растущее рядом с цветком, Само как тоненькая и жиденькая травинка.

Как будущий Паганини Или будущий Моцарт был похож На своих однолетних сверстников, Будущих лавочников, монахов или матросов, Так оно похоже на соседний пырей, Так оно соседней былинки слабей, Никто не поверит, что тень от его ветвей Накроет тысячи трав, широко раскинувшись по откосу.

Опасно Все время жить вровень с травой, Которую могут скосить Косари. Но гораздо опасней Подняться над травами двухметровым ростом. Срубит мужик, чтобы заступ себе насадить, Срежут мальчишки, чтобы мячик резиновый бить, Удар топором — и уже ни дождя, ни дрозда, ни росы на заре, Ни зари. Удар топором — это очень и очень просто.

Но дерево крепнет. Поверх кольца другое, как обруч, ложится кольцо. Древесина темнеет, Золотеет, стареет смола, пропитавшая древесину. Еловые иглы теперь грубы и остры. Вся в шрамах плакучих шершавая крепость коры. Не дрогнут замшелые ветви, черны и стары, Еловый шатер — не болтливая крона осины.

Что же все-таки нужно, чтоб дерево начало петь? Нужна биография дереву. Это бесспорно, бесспорно! И память про теплый, Про первый, сладчайший дождь, И от раны саднящей Протяжная, зыбкая дрожь, И жестокое лето, что мучило жаждой его, И железный январь, что свирепо морозил его, И скудность той глины, где корни во мгле пропитания ищут упорно.

Ель годится теперь, чтобы стать золотистым бревном. В сруб положат бревно. Можно сделать телегу и шкаф платяной, И фанеры наделать упругой и гибкой. Можно дров напилить. Можно гроб сколотить. Хоть куда древесина — душиста, созрела давно, Хоть куда древесина. Но еще не годится на скрипку.

Черт возьми! Что же нужно, чтоб дерево начало петь? Биография? Есть. Руки мастера? Здесь. Постучи топором: как звенит налитое смолистое тело! Расколи, погляди: волокно к волокну. Прокали, натяни золотую струну, Чтобы спелая плоть, на струну отозвавшись, запела.

Нет, досада берет. То глуха древесина, как вата, То слишком звонка, как стекло. Где же медь, где же мед? Где же голос ветров и рассветного солнца улыбка? Но вошел поставщик: — Господин Страдивари, вам опять, как всегда, повезло Я нашел. Опаленная молнией ель. Это будет волшебная скрипка!

Вот что дереву нужно, чтоб начало петь! Редкий жребий. Чтоб горний огонь снизошел. Чтобы вдоль по волокнам, тугим до корней, прокатилась гроза, Опалив, закалив, Словно воина сердце в бою.

Синей молнии блеск. И громов голубых голоса. Я созрел. Я готов. Я открыто стою. Небывалую песню я людям спою. О, ударьте в меня, небеса!

Я тебе и верю и не верю, Ты сама мне верить помоги. За тяжелой кожаною дверью Пропадают легкие шаги.

Ты снимаешь варежки и боты, Над тобою сонный абажур. Я иду в поземку за ворота, В улицы пустые выхожу.

Ветер вслед последнему трамваю Свищет, рельсы снегом пороша, Ты садишься, ноты открываешь, В маленькие руки подышав.

Проведешь по клавишам рукою, Потихоньку струны зазвенят, Вспомнишь что-то очень дорогое, Улыбнешься, вспомнив про меня.

Звук родится. Медленно остынет. Ты умеешь это. Подожди! Ты умеешь делать золотыми Серые осенние дожди.

Но в студеный выветренный вечер, Не спросив, на радость иль беду, Ты сумеешь выбежать навстречу, Только шаль накинув на ходу.

Не спросив, далеко ли пойдем мы, Есть ли край тяжелому пути, Ты сумеешь выбежать из дому И обратно больше не прийти...

Или будешь мучиться и слушать, У окошка стоя по ночам, Как февраль все яростней и глуше Гонит снег по голым кирпичам?

И тебе пригрезится такое: Солнце, путь в торжественном лесу. И тебя я, гордый и спокойный, На руках, усталую, несу.

Человек пешком идет по земле, Вот сейчас он правую ногу Переставит еще на полметра вперед. А потом — еще на полметра вперед Переставит левую ногу. Метр — расстояние. Километр — расстояние. Шар земной — расстояние. Человек пешком по земле идет, Палкой стучит о дорогу.

Человек на коне — врывается ветер в грудь. На гриве — ладонь. Но не грива стиснута — воля. Земля струится. Земля стремится. Про землю теперь забудь, Только грива коня, только ветер в грудь. Только скорость — чего же боле?!

Человек — за рулем, между ним и землей — бетон. В моторе — сто двадцать дьяволов, шины круглы и крепки. Шуршанье встречного воздуха переходит в протяжный стон. Воля — в комке. Прямизна — в руке. В точку смотрят глаза из-под кожаной кепки. Видят глаза — стрелка дальше ста. Видят глаза — поворота знак. И летящий бетон, без конца и без края летящий. Он летит сквозь глаза и сквозь мозг, который устал. Хорошо, если б мир мелькать перестал. Но мелькают деревни, Леса мельтешат, Виадуки, Мосты, Человек, Забор, Корова, Барак Все чаще мелькают, все чаще, все чаще, все чаще.

Человек — пилот. Человек, так сказать,— крылат. Десять тысяч теперь над землей (Над рекой, над сосной, над поляной лесной) — высота. Ничего не мелькает. Земля почти неподвижна. Земля округла, земля туманна, земля пуста. Нет земли — пустота! Десять тысяч теперь над землей высота: Ни тебе петуха, Ни тебе на работу гудка, Ни пенья, Ни смеха, Ни птичьего свиста не слышно.

А человек между тем идет пешком по земле. Вот сейчас еще на полметра вперед Переставит он правую ногу. Он глядит, как травинка дождинку пьет. Он глядит, как пчела цветоножку гнет. Он глядит, как домой муравей ползет. Он глядит, как кузнец подкову кует. Он глядит, как машина пшеницу жнет. Как ручей течет. Как бревно над ручьем лежит. Жавороночья песня над ним дрожит. Человеку тепло. Он снимает кепку. Он куда-то идет по зеленой и доброй земле. Вот сейчас еще на полметра вперед Переставит он левую ногу... Метр — расстояние, Километр — расстояние, Шар земной — расстояние! Человек пешком по земле идет, Палкой стучит о дорогу.

Спросили про цветок любимый у меня. Вы что, смеетесь? Будто бы возможно Из тысячи любимейших предметов Назвать наилюбимейший предмет.

И вообще, Задумывались вы Над сущностью цветка? Что за идея, Какому (языком собранья говоря, Писательского нашего собранья), Скажите мне, какому содержанью Придал художник форму василька?

Для нас, людей,— любовь, А для травы иль дерева — цветенье. То, что для нас Томление в присутствии любимой. Волненье от ее улыбки, взгляда (Ожог на сердце от ее улыбки!), Бессонница, свиданье, поцелуи, Тоска, желанье, грусть и ликованье, То, что для нас почти что крылья птицы, То, что для нас перерастает в слово И в музыку, То у травы — цветок! Толпа однообразна, как трава (или листва). И жизнь, как луг весенний,— однотонна. И вдруг То тут, то там на ровном этом фоне Любовь. Цветы, Ромашки, незабудки, Кроваво-полыхающие маки. Любовь — и та, что вовсе откровенна, И та, что в тихом сумраке таится (Допустим, ландыш). И ночной фиалки Таинственное пряное цветенье, И крепкое до головокруженья Роскошество магнолии в цвету. Да, жизнь цветет, как луг, Она уже красива. Она ярка. Она благоухает. Она цветет... бывает пустоцветом (О, иногда бывает пустоцветом!), А иногда цветами материнства, Но все равно цветет, цветет, цветет!

У трав иных цветенье каждый месяц. У кактуса — единожды в столетье. Чудовище. Колючка! Квазимодо!! Как ждет, наверно, он своей поры, Сладчайшего великого мгновенья, Когда внутри раскрытого цветка (Пылинка жизни упадет на пестик) Завяжется пылинка новой жизни. Цветы — любовь. А как любить любовь?

Да, как любить? Но если непременно, Но если с повседневной точки зренья Вы все-таки меня спросить хотите, Какой цветок я больше всех люблю,— Пожалуй, назову я одуванчик. А как же ландыш? Василек во ржи? Черемухи душистое соцветье? Кувшинка? Георгины? Белых лилий Надводно-надзеркальное дрожанье? И розы, наконец?

Постойте. Погодите. Не рвите сердце. Я люблю, конечно, Кувшинку, ландыш, синенький подснежник, И клеверную розовую шапку, И розовую «раковую шейку», И розу, и купальницу. Конечно... Но чем-то Мне одуванчик ближе всех цветов.

За то, во-первых, что вполне подобен солнцу. Как будто солнце четко отразилось В бесчисленных осколочках зеркальных, Разбросанных по ласковой траве (Как только солнце скроется за лесом, Хоть бы один остался одуванчик Раскрытым и цветущим — никогда!). Но это к слову. Вовсе не за это Люблю я скромный маленький цветок, За то его люблю, что вечно жмется к людям, Что он растет у самого порога, У старенькой завалинки, у прясла И самый первый тянется к ручонкам Смеющегося радостно ребенка, Впервые увидавшего цветок.

За то, что сам я сорок лет назад, Когда пришла пора увидеть землю, Когда пришла пора увидеть солнце, Увидел не тюльпаны, не нарциссы, Не ангельские глазки незабудок, Не маков сатанинское горенье, А одуванчик, Полный жизни, солнца, И горечи, и меда, и тепла, И доброты к крестьянскому мальчишке.

Срывал я солнце голыми руками. Легко сдувал пушистые головки. И опускались легкие пушинки На землю, Чтобы снова расцвести. Мой старый, добрый друг, Наивный одуванчик...

Тут и полдень безмолвен, и полночь глуха, Густо спутаны прочные сучья. Желтоглазые совы живут по верхам, А внизу - муравьиные кучи.

До замшелой земли достают не всегда Золотые и тонкие спицы. И неведомо как залетела сюда Океанская вольная птица.

И спешила спастись. Все металась, крича, И угрюмые сосны скрипели. И на черную воду лесного ручья Тихо падали белые перья.

Я простор тебе дам. Только ты не спеши О тяжелые ветви разбиться, Залетевшая в дебри таежной тиши Легкокрылая милая птица.

Я был в степи и два цветка Там для тебя нашел. Листва колючая жестка - Все руки исколол.

Цветы невзрачны, не беда, В степи ведь нет других. Скупая горькая вода Питала корни их.

Вся жизнь для них была как боль В пустынной стороне, И не роса на них, а соль Мерцала при луне.

Зато, когда железный зной Стирал траву с земли, Они в пыли, в соли земной По-прежнему цвели.

А если розы любишь ты, Ну что ж, не обессудь! Мои колючие цветы - Не приколоть на грудь.

У тихой речки детство проводя, Про Волгу зная только понаслышке, Среди кувшинок весело галдят Народ забавный - сельские мальчишки.

И мне сначала было невдомек, Что в мире есть еще и не такое, Считал я долго тихий ручеек Ну самой настоящею рекою.

Потом Печора, Волга и моря, Восторженное бешенство прибоя. Из-за безбрежья бьющая заря Огнем лизала море штормовое.

Я до тебя любви большой не знал,- Наверно, были просто увлеченья. За Волгу я наивно принимал Речушку межколхозного значенья.

Ждала поры любовная гроза, Был день капельный, ласковый, весенний. Случайно наши встретились глаза. И это было как землетрясенье.

Неси меня на вспененном крыле, Девятый вал! Я вас узнал впервые, О, лунная дорога в серебре, О, волн тяжелых гребни огневые!

Ты за хмурость меня не вини, Не вини, что грущу временами, Это просто дождливые дни, Это тучи проходят над нами.

Ты ведь веришь, любимая, мне, Я короткую хмурость осилю, Где-то в очень большой глубине Небо вечное, чистое, синее.

У тех высот, где чист и вечен Высокогорный прочный лед, Она, обычная из речек, Начало робкое берет.

Архар идет к ней в час рассвета, Неся пудовые рога, И нестерпимо ярким цветом Цветут альпийские луга.

На камень с камня ниже, ниже, И вот река уже мутна, И вот уже утесы лижет Ее стесненная волна.

Потом трава, полынь степная, И скрыты в белых облаках Вершины, где родилась злая И многотрудная река.

И наступает место встречи, Где в воды мутные свои Она веселой бойкой речки Вплетает чистые струи.

Ах, речка, речка, может, тоже Она знакома с высотой, Но все ж неопытней, моложе И потому светлее той.

Бродя в горах, величья полных, Узнал я много рек, и вот Я замечал, как в мутных волнах Вдруг струйка светлая течет.

И долго мчатся эти воды, Все не мешаясь меж собой, Как ты сквозь дни мои и годы Идешь струею голубой.

Вышло солнце из-за леса, Поредел туман белесый, И в деревне вдоль реки Закудрявились дымки, На цветок, росой омытый И навстречу дню раскрытый, Опускается пчела. Погудела, побыла, Улетела, выпив сок, И качается цветок, Утомленный, Утоленный, К светлой жизни Обновленный.

Разгулялся ветер на просторе, Белопенный катится прибой. Вот и я живу у синя моря, Тонущего в дымке голубой.

Ни испить его, ни поглядеться, Словно в тихий омут на лугу. Ничего не вспомнится из детства На его бестравном берегу.

Оттого и скучно здесь слегка мне Над седым величием волны. До меня, сидящего на камне, Долетают брызги, солоны.

Ни краев, ни совести у моря! Густо засинев доглубока, Вот оно берется переспорить Маленького в поле василька.

Вот оно, беснуясь и ревнуя, Все ритмичней хлещет и сильней. Хочет смыть тропинку полевую Из железной памяти моей.

Зверей показывают в клетках — Там леопард, а там лиса, Заморских птиц полно на ветках, Но за решеткой небеса.

На обезьян глядят зеваки, Который трезв, который пьян, И жаль, что не дойдет до драки У этих самых обезьян.

Они хватают что попало, По стенам вверх и вниз снуют И, не стесняясь нас нимало, Визжат, плюются и жуют.

Самцы, детеныши, мамаши, Похожесть рук, ушей, грудей, О нет, не дружеские шаржи, А злые шаржи на людей,

Пародии, карикатуры, Сарказм природы, наконец! А вот в отдельной клетке хмурый, Огромный обезьян. Самец.

Но почему он неподвижен И безразличен почему? Как видно, чем-то он обижен В своем решетчатом дому?

Ему, как видно, что-то надо? И говорит экскурсовод: — Погибнет. Целую декаду Ни грамма пищи не берет.

Даем орехи и бананы, Кокос даем и ананас, Даем конфеты и каштаны — Не поднимает даже глаз.

— Он, вероятно, болен или Погода для него не та? — Да нет. С подругой разлучили. Для важных опытов взята.

И вот, усилья бесполезны... О зверь, который обречен, Твоим характером железным Я устыжен и обличен!

Ты принимаешь вызов гордо, Бескомпромиссен ты в борьбе, И что такое «про» и «контра», Совсем неведомо тебе.

И я не вижу ни просвета, Но кашу ем и воду пью, Читаю по утрам газеты И даже песенки пою.

Средь нас не выберешь из тыщи Характер, твоему под стать: Сидеть в углу, отвергнуть пищу И даже глаз не поднимать.